«Продержатся максимум три дня»

19 августа 1991 года меня разбудили в 7 утра: «В Москве танки».

Пусть не лукавят те, кто рассказывает теперь, что было не страшно. Нынешние уничижительные воспоминания, какой это якобы был «цирк», каким фарсом веяло от всего этого «опереточного» ГКЧП, есть не более, чем ложь или сознательная попытка принизить значение того, что сделали тогда, в основном, москвичи. На самом деле страх поначалу был. Страх и шок. В голове роились только пессимистические сценарии: неужели теперь будет снова, как при Брежневе-Андропове, или еще хуже, как при Сталине? Все это очень напоминало Чехословакию 68 года.

На самом деле страх поначалу был. Страх и шок

И только в 12 часов, когда из информационной ленты я узнал, что Ельцин не интернирован, прибыл в Белый Дом, выступил с обращением, в котором квалифицировал происходящее как государственный переворот, я понял, что ГКЧП не пройдет. Я тогда сказал – «Три дня». Максимум три дня продержатся путчисты. Никакого предчувствия гражданской войны, только четкое понимание неминуемости конца этого страшного, но все же нелепого путча.

После работы я созвонился с двумя школьными друзьями. Мы встретились на Арбате и пошли к Белому дому. Там уже строили баррикады – несли какие-то доски, мусорные урны, строительную арматуру. Выглядело все нелепо и несерьезно, если пойдут те же танки или бронетранспортеры. Но одновременно очень эпически и завораживающе – такого современная Москва еще не видела.

Пока двое из нас думали, как поступить, третий, молча, подхватил какое-то бревно и потащил его на баррикаду. Он остался. Мы же в тот вечер пошли домой в тревожном ожидании того, как будут разворачиваться события.

Несли какие-то доски, мусорные урны, строительную арматуру. Выглядело все нелепо и несерьезно, если пойдут те же танки или бронетранспортеры

В том 1991 году я, как учитель, выпустил свой последний класс и ушел из школы. В те дни я в первый раз позволил себе «втянуть» своих детей в политику, когда 20 августа несколько выпускников пришли ко мне домой, и один заявил: «Мои родители говорят, что наконец-то будет порядок, и вообще у нас на окраине Москвы все тихо и спокойно». Тогда я и решил сделать их свидетелями реальных событий: мы вместе пошли на массовый митинг у Моссовета, потом к Белому дому, где уже расположились танки генерала Лебедя, и началось фактическое братание солдат и москвичей. Это была революция. И мы были ее очевидцами. И, честно, хотелось быть участниками …

К ночи установили комендантский час. Вечером я пришел к родителям, жившим в центре Москвы. Мама сильно болела, и, конечно, очень за меня волновалась и не хотела, чтобы я куда-то выходил из дома. Но я, хоть и не хотел ее расстраивать, да и сам боялся, все же не мог усидеть. А особенно, когда по «Эхо Москвы» услышал призыв своего хорошего знакомого молодым мужчинам приходить к Белому дому, стало совсем невмоготу отсиживаться дома. Стыдно!

Это была революция. И мы были ее очевидцами. И, честно, хотелось быть участниками …

И уже ночью, часа в два, когда мама заснула, я «огородами» пробрался к дому правительства РФ. Среди защитников Белого дома царили нервно-веселое ожидание – каждую минуту ждали штурма.

Я же скорее свидетельствовал свое присутствие. И когда в шесть утра открылось метро, и многие потянулись к «Краснопресненской», то с некоторым облегчением пошел с ними.

По-моему, моросил дождик, кто-то был с зонтиками. И вдруг, когда мы уже отошли от Белого дома на несколько сот метров, раздался свист и крики – «Идут. Танки.» Все же начался штурм, – подумали все. И… развернувшись, побежали обратно. Именно побежали, а не пошли. И я тоже. Было невозможно продолжить движение в противоположную сторону – к метро. И тут снова крики: «Это наши. Они совершают маневр на набережной». Отлегло. Я также быстро пошел домой.

Мы все тогда уже знали, что кто-то погиб на пересечении Садового кольца и Калининского проспекта. Было горько. Но эйфория сильнее – на третий день войска уходили из Москвы. Стало понятно – мы победили!

С момента тех исторических событий прошло тридцать лет. C каждым годом о тех днях вспоминают все более вяло, по инерции, а то и с пренебрежением.

Конец Перестройки и август 91 года были для меня и для очень многих периодом надежд и открытий, невероятным временем, потому что советская система вдруг грохнулась, и поверить в это казалось нереально. Как будто вышибли дверь из затхлого и мрачного чулана, потому что больше невмоготу. Неожиданно страна стала своей; все были добры друг к другу. Наверное, не все, но так казалось. Никакие рациональные доводы тут не важны.

Август 91 года были для меня и для очень многих периодом надежд и открытий, невероятным временем

Девяностые – это, несмотря ни на что, освобождение, точнее, благородная попытка избавиться от комплексов. Это фантастическая возможность посмотреть мир.

Девяностые – великий шанс, эйфория свободы, уход с глаз долой замшелой, ханжеской, унизительной советской эстетики.

Девяностые – попытка прямохождения, скачок в нравственной эволюции, воспитание личности, право выбора.

Это, в конце концов, прекрасные лица защитников Белого дома.

Да, я говорю только об одной стороне 90-х, притом о стороне, которая коснулась меня и, возможно, не задела кого-то другого. Возможно, даже очень многих. Возможно, это всего лишь ностальгия «жука в муравейнике». Но все, чего стоила свобода, – вот такая дикая, опасная, но все же свобода – она стоила.

Обидно, что так бездарно растранжирили созидательную энергию многих простых и хороших людей

Безусловно, я не ставлю под сомнения все те страдания и унижения, что пережили миллионы тех, кто потерял свои сбережения, кто оказался национальным меньшинством в отколовшихся от Союза республиках и почувствовал на своей шкуре всю силу «дружбы народов», в которую многие так верили. Я глубоко сочувствую всем. Хотя не знаю точных цифр и знаю, что жертв могло быть значительно больше.

Многих хороших людей начинает теперь одолевать тоска по «старым добрым временам». Но это не тоска по прошлому. Это внутреннее неприятие настоящего. Это тоска по справедливости, протест против пошлости. Обидно, что так бездарно растранжирили созидательную энергию многих простых и хороших людей, поверивших в чудо, но вскоре почувствовавших себя жестоко обманутыми.

Анатолий Берштейн – историк, учитель, журналист. Закончил исторический факультет Московского педагогического института им. Ленина. Работал в школе до 1991 года. Работал обозревателем в «Учительской газете», «Первом сентября», «Времени новостей», «Московских новостях». Печатался в журналах «Педология», «История», Psychologies, «Отечественные записки», «Газета.ru» и других изданиях. Написал несколько книг по педагогике.